In 1911, Sargent sketched two premier dancers of the Serge Diaghilev's Ballets Russes: Tamara Karsavina in the title role of Thamar and Vaslav Nijinsky in the role of Armida's slave in Le Pavillon d'Armide. Michel Fokine choreographed both ballets, and Sargent carefully portrayed the way in which the dancers carried themselves. He emphasized Nijinsky's exuberance and artistic flair by the coy and flirtatious tilt of his head and long sinewy neck. Fokine wanted his ballet dancers to create bold and complex characters whose movements were in keeping with the personalities they projected.
Sargent understood this quality, capturing, as the program noted, "insatiable lust" in his portrayal of Karsavina as Thamar, a wicked Caucasian queen who enticed, ravaged, and then drowned her male victims. Karsavina's heavy eyebrows and smoldering eyes coupled with the low décolletage enhance her character's role. Sargent's depiction of the dramatic seductress and the dashing slave grew out of his close acquaintance with members of the Ballets Russes and his attendance at their performances. Karsavina reminisced in her autobiography, Theatre Street, on her sittings with Sargent in his London studio: "Sargent used to make a drawing of me each year, till the war put a temporary stop to the Ballet coming to London. As he drew he talked in incessantly and liked me to talk."[3]
В беседе выше они нашли какую-то репродукцию портрета Карсавиной кисти Сарджента.
Ещё про Гердта - про систему координат.
Я помню три отсечки его самооценки.
"Кажется, без позора" - так он отзывался о большей части своих актёрских работ.
"Вполне пристойно" - про роль Паниковского (в которой, на мой вкус, взошёл на чаплинские высоты).
И - про роль в спектакле "Костюмер", где они со Всеволодом Якутом, два великих старика, показали напоследок какой-то совершенно немыслимый класс, Зиновий Ефимович сказал с неожиданным самоуважением:
- Там было несколько подлинных секунд...
Зиновий Ефимович Гердт, с которым мне просто повезло попасть в этот дом и за этот стол, он и его окружение, в котором было довольно мало звезд, Тодоровский был, Рязанов был, Ширвиндт был, а остальное, как в том анекдоте, «из публики». Сидели люди — учителя, врачи, математики, интеллигенция. Гердт однажды выгнал из-за стола одного очень известного артиста, который позволил себе очень пренебрежительно отнестись к этим людям из публики, дескать, я звезда, я лучше знаю. Вот настоящая элита, элита, состоящая из людей, имен которых я не знаю, вот такая элита — врачи, математики, ученые. Демократизм Гердта в сочетании с его невероятной внутренней элитарностью, но абсолютный демократизм, вот это соотношение толстовское — числитель, знаменатель, что человек — это дробь, где в числителе то, что он представляет из себя, в знаменателе то, что он из себя строит. Вот гердтовская дробь — невероятный числитель и невероятно застенчивый знаменатель. Он не мог употребить по отношению к себе слово «творчество» - только «моя работа». Самая высшая похвала, которую я услышал от него в отношении собственной работы: «Там было несколько подлинных секунд», - сказал он про фильм «Костюмер» гениальный. Это было без позора, это было не стыдно, это было вполне пристойно — это была его высшая похвала себе. Про Паниковского он так говорил, про Фауста — вполне пристойно. Про роль Паниковского, сыгранную на чаплинском уровне: «Кажется, это было вполне пристойно». Вот его мера.
Семидесятилетие пришлось на 1968 год. Папа вышел на сцену Мединститута, всю усыпанную цветами. Зал встал и долго ему аплодировал. Это было преклонение перед человеком, сумевшим сохранить человеческое достоинство в двадцатом веке в России, что, по единодушному мнению аудитории, было равносильно подвигу. Растроганный папа сказал так: «Вы приветствуете меня, как тенора или кинозвезду. Право, если бы я был тенор, я бы сейчас вам спел. Если бы я был артист балета, я бы вам станцевал. Но что может сделать для вас патологоанатом?!»
У нас есть знакомый патологоанатом. На дружеских сборищах ему всегда дают резать мясо.
В «Кратком карманном матримониальнике для девиц» Давида Самойлова есть масса вариантов для поддержания светской беседы. Например, разговор о литературе автор рекомендует поддерживать такими фразами:
И все же в Евтушенко что-то есть…
Помните, у Мандельштама...
Полистайте Кафку и вы убедитесь...
По Москве ходят рукописи Пушкина…
Анна Андреевна написала это после третьего инфаркта.
Как можно любить Аксенова?
Как можно не любить Платонова?
Для бесед об искусстве предлагаются такие реплики:
Жемчужный колорит, как у Ренуара…
Вы любите Пикассо оранжевого периода?
Когда видишь Леже, становится легче жить.
Абстракционизм хорош в галантерее. Это надо признать.
У Матисса меня не удовлетворяет линия. Все остальное удовлетворяет.
Никогда не слышал (не помню) про «Краткий карманный матримониальник для девиц» Давида Самойлова. Но "рекомендуемые фразы" - в совокупности - просто замечательны!
Today, on 22 November 2025, my wife’s father, the wonderful pianist and piano teacher Evgeny Liberman would have been 100 years old.
Blessed be his memory.
Он мне очень дальний родственник. Через первую жену.
Но встречаться не довелось. Мало того, что в Москве я бывал редко, так и развелись они не то до моего рождения, не то вскоре после.
Посмотрели оперу Рихарда Штрауса "Арабелла". Штраус работал над ней в начале 30х, премьера в 33м. Действие происходит в 1860 году в Вене, глава семейства много и неудачно играет в карты, дочь семейства вдумчиво выбирает жениха и знакомится на балу в её честь с богатым незнакомцем из деревни. Две пары счастливо женятся. На дворе Германия, тридцатые годы, и вот такой эскапизм от новатора, автора "Электры" и "Саломеи".
«Сегодня, входя в магазин, я нос к носу столкнулся с молодым человеком со "специальным" выражением лица. Он был с девушкой к тому же. Оба были не то чтобы совсем трезвые.
Учитывая фактор девушки, я сделал жест типа "проходите", мол.
Они и прошли. Особых улыбок я не зафиксировал. Хотя некоторая формула любезности все же прозвучала. Проходя мимо меня, парень вполне благодушно произнес: "Вежливый, бл@дь".
"Спасибо большое", ־ автоматически перевел я на человечий язык».
Лев Рубинштейн
Внуку 16 лет родители отмечали в Орландо. В Sea World. Собака везде с ними проходит. Это редкость для местных обитателей - увидеть собаку. Состоялся «взаимный сюрприз».
Сослепу всякое бывает. Я вот недавно в нашем русском магазине взял баночку консервированных пингвинов или монашек. Очки дома забыл. Вкус так себе оказался, на баклажаны смахивал. Но я туда аджику «злая теща №3» добавил, контрольно три раза ткнул вилкой и стало норм.
Kazus: Да, я где-то читал, что пингвины приближенные к Богу существа (на монашек очень похожи, были случаи досадных недоразумений).
Возможно, ув.Казус читал об этом у Анатоля Франса. Я читал эту книгу в подростковом возрасте и помню ее довольно смутно. Вспоминается, что какой-то олух, видный христианский подвижник, сослепу принял пингвинов за людей и их окрестил. Господу пришлось превратить их в людей, исправляя ошибку подвижника. Последствия были, в общем, такими же, как и везде, где люди появляются в больших количествах.
Вчера ходили на хоккей. Принципиальный матч с Питтсбургом, 20 тыс. человек, из них процентов двадцать - болельщики Пингвинз. Но ни один гол Питтсбурга, ни одно действие судей, ни одно скандирование питтсбургских поклонников не вызвали такого вопля возмущения, как попавший в камеру ... человек в фуфайке футбольной команды ун-та Мичигана.
__________________________
Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит.
"Это печальная история. Хлебников в "Бродячей собаке" прочел антисемитские стихи с обвинением евреев в употреблении христианской крови, там был Ющинский и цифра "13". Мандельштам сказал: "Я как еврей и русский [поэт?] оскорблен, и я вызываю вас. То, что вы сказали - негодяйство". И Мандельштам и Хлебников, оба, выдвинули меня в секунданты, но секундантов должно быть двое. Я пошел к Филонову, рассказал ему. Как-то тут же в квартире Хлебников оказался. Филонов говорит: "Я буду бить вас обоих (то есть Мандельштама и Хлебникова), покамест вы не помиритесь. Я не могу допустить, чтобы опять убивали Пушкина, и вообще, все, что вы говорите, - ничтожно". Я спросил: "А что не ничтожно?" - "Вот я хочу написать картину, которая сама бы держалась на стенке, без гвоздя". Хлебников заинтересовался. "Ну и как?" - "Падает". - "А что ты делаешь?" - "Я, - говорит Филонов, - неделю не ем". - "Ну, и что же?" - "Падает". Мы постарались их развести".
